Текст воскресной проповеди, размноженный на гектографе, разошелся в тысячах экземпляров. Британские самолеты сбрасывали ее над Германией в виде листовок. Имперский министр пропаганды и руководитель столичной партийной организации доктор Йозеф Геббельс назвал проповедь «бесстыдной и провокационной речью, ударом в спину».

Епископа не тронули, чтобы не портить отношения с Ватиканом и призывниками-католиками. С епископом решили посчитаться после войны, когда Германия одержит победу…

Проповедь возымела некоторое действие. Партийные власти отступились. Приют на какое-то время оставили в покое, и я подумал, что худшее позади. В этот момент мы с женой окончательно решили уехать в Швейцарию, потому что началась война с Россией, меня могли призвать, а я не хотел воевать на стороне нацистов. Заграничные паспорта с помощью епископа мы получили достаточно легко и, таким образом, сумели спастись.

— А что же произошло с приютом после того, как вы уехали? — спросила Черил.

— В сорок третьем я получил письмо от того самого священника, с которым мы навещали умирающих детей в больнице. Директору приюта местные власти сообщили, что район Кельна подвергается бомбардировкам союзников и детей нужно эвакуировать в безопасное место. Причина казалась вполне правдоподобной. Директор и врачи ничего не заподозрили, хотя в письме была фраза, которая должна была их насторожить: «Необходимо оповестить родственников о перемещении больных, но это следует сделать после эвакуации». В приюте должны были понять скрытый смысл этого предупреждения. И вот вновь появились эти длинные серые автобусы с зашторенными окнами. Забрали всех детей, и всех убили. Приют обезлюдел, а в сорок пятом сгорел. За несколько месяцев до конца войны немецкие епископы распорядились прочесть в церквах послание волхвов о десяти заповедях. В этом послании осуждалось убийство «невинных и беззащитных, слабоумных и душевнобольных, неизлечимо больных и смертельно раненых, людей с наследственными заболеваниями и нежизнеспособных новорожденных, безвинных заложников, безоружных военнопленных и уголовных преступников, людей иной расы и происхождения». Само по себе это было прекрасное послание, но оно уже никого не спасло. Слишком поздно…

Эдер замолчал. Он залпом выпил стакан воды и откинулся в кресле.

Черил молчала, потрясенная его рассказом.

— Я много читала о Третьем рейхе, — сказала она. — Я слышала и об эвтаназии, но ничего конкретного. Я не могу понять, как же немецкие врачи перестали лечить людей и стали их убивать.

Эдер устал и потому говорил теперь медленно:

— Врачи, которые занялись программой эвтаназии, были очень молоды, честолюбивы и озабочены исключительно карьерой. Они жаждали участия в крупных проектах, разработанных партийным аппаратом, и воспринимали такого рода поручения как возможность выдвинуться, как честь, им оказанную… Эти врачи охотно откликнулись на лозунг нацистов о здоровой нации и решили, что душевнобольных и инвалидов в обществе быть не должно.

В марте сорок пятого Гитлер одобрил меры, которые предполагалось предпринять после победы: провести всегерманское рентгеновское обследование, и больных, страдающих заболеваниями сердца и легких, отсортировать и стерилизовать.

— В марте сорок пятого Гитлер, видимо, уже находился в состоянии параноидального бреда, — произнес Мариссель.

Эдер провел рукой по лицу, прикрыл глаза. Ему были неприятны слова Марисселя.

— Поймите, дорогой Мариссель, вы совершаете величайшую ошибку, когда называете бредом нацистские идеи. Гитлер предложил людям программу, которую они поддержали. А многие поддерживают и сейчас. Даже в либеральных общественных системах, таких, как Швеция или Соединенные Штаты, еще в сороковых-пятидесятых годах люди подвергались насильственной стерилизации. Так наказывали алкоголиков, проституток, бродяг. Их жизнь тоже признавалась ненужной обществу, а потомство опасным. И эта идея очищения общества от вредных элементов медико-биологическими средствами не умирает. Теперь сторонники таких мер предлагают избавиться от больных СПИДом.

Мариссель хотел продолжить разговор, но, увидев, в каком состоянии находится Эдер, уговорил его идти спать. Мариссель и Черил остались одни. Черил посмотрела на Марисселя:

— Наверное, я понимаю, зачем ты повез меня сюда.

Мариссель посмотрел ей прямо в глаза.

— Нет, ты не понимаешь, — проговорил он ровным голосом.

— Ты просто плохо знаешь историю своей семьи. Один из твоих близких родственников погиб вместе с другими обитателями приюта Ахенхоф.

Черил с изумлением посмотрела на него:

— Это невозможно, все мои родные бежали из Германии вскоре после прихода нацистов к власти.

Мариссель покачал головой:

— Все, кроме твоей сестры.

— Но у меня не было сестры! — удивилась Черил.

— У тебя была сестра, — произнес Мариссель. — Просто твои родители никогда тебе о ней не рассказывали. Они сами хотели забыть обо всем и уж тем более не желали отравлять жизнь тебе.

Черил была потрясена:

— Моя сестра? У меня была сестра?

— Точнее сказать, сводная сестра, — сказал Мариссель. — Твой отец рано женился, когда жил в Германии. Девочка родилась слепой и с некоторыми другими отклонениями. Ее отдали в приют Ахенхоф. Здесь она и погибла. Ее звали Рита. Твой отец был женат на немке. Нацисты заставили ее развестись с твоим отцом. Он бежал из Германии и уже в Америке познакомился с твоей матерью, которая тоже была родом из Германии.

Ошеломленная Черил спросила:

— Откуда ты это знаешь?

— Люсиль попросила меня помочь ей найти родственников тех, кто погиб в приюте. Это ведь история приюта подействовала на нее так сильно, что она решила приехать в Израиль. Она составила списки всех погибших в приюте. Люсиль хотела найти в Израиле их родных. Но не все живут в Израиле. Я стал искать других, — так мелькнула прежняя фамилия твоего отца. Он сменил фамилию, когда переехал в Соединенные Штаты.

— Почему же Люсиль сама мне ничего не сказала?

— Я не успел ей об этом рассказать, — вздохнул Мариссель. — Я узнал о твоем отце совсем недавно.

Они помолчали.

— Но почему же он никогда об этом не говорил? — недоумевала Черил.

Мариссель улыбнулся:

— Станешь матерью, поймешь, почему так хочется избавить детей хотя бы от некоторых неприятностей, — и тут его лицо вновь стало серьезным. — Я прошу тебя быть осторожной. Из-за того, что здесь случилось, ситуация стала щекотливой. Никому не говори о том, что я тебе рассказал. Твоя личная заинтересованность может насторожить следователя, а я не хотел бы привлекать к тебе внимание.

Черил отвернулась:

— О своей службе ты не в состоянии забыть ни на секунду. Я даже не знаю, в состоянии ли ты позволить себе быть просто человеком.